Впрочем, во всей этой истории с убиением коня под Шемякой и изъятием у поверженного оружия остается невыясненным один существенный вопрос: как все же удалось Димитрию уйти? Действительно, казалось бы, супостат, абсолютно беспомощный, находился в руках Василия и — однако же… Чудо? Едва ли. Скорее, милость победителя, который помнил о том, что и Димитрий — потомок Рюрика. Да что там Рюрика? Внук Димитрия Донского, память о котором, как эхо дальнего грома, все еще катилась над русской землей, вызывая почтительный трепет как в убогом хлебопашце, так и в благородном легионере. Нет, Василий сознательно дал Шемяке уйти, более того — со свойственным истинно благородным людям великодушием сделал это так, чтобы тот не заметил этого. И позднее, когда Василий Кожа узнал об отравлении Димитрия в Новгороде, гнусном предательстве, совершенном княжеским поваром, он с отвращением проклял убийцу. Эта милость к падшим станет одной из черт Васильева сына, который, в сане игумена не раз встречаясь с человеческой немощью, никогда не осуждал согрешившего, являя милость и сострадание ко всякому. Впрочем, дорога преподобного к монашеству была совсем не такой простой, как это может показаться нам, живущим полтысячелетия спустя...
В свое время Василий Кожин настоял на том, чтобы сын женился. Как же? Единственный ребенок, продолжатель славных традиций доблестного рода... Возможно ли благословить его на смиренное и, в некотором роде, пожалуй, почетное, но все же, думалось Василию, прозябание в стенах монастыря, куда так стремился юноша Матвей? Было бы у Василия трое сыновей — что ж, в этом случае он с легким сердцем мог отпустить одного из них на иноческое поприще, однако теперь у него просто не оставалось другого выбора.
Да, надежды на сына было совсем немного. Василий искренне удивлялся странному и непонятному для него нраву ребенка: сам-то он жил по принципу «делу время — молитве час», тогда как Матвей постоянно искал возможности провести вблизи алтаря лишнюю минуту, и было очевидно, что при первой возможности юноша покинет отчий дом. В Страстную пятницу, которую Матвей, как обычно, провел, стоя неотступно перед Плащаницей («Все-то он молится», — с неудовольствием думалось отцу), Василий осведомился у жены, были ли в ее роду (в третьем или четвертом колене) лица духовного сословия. Получив отрицательный ответ, Василий тем не менее решил, что приспело время действовать.
…Он вошел в сыновьи покои в тот тихий час апрельского утра, когда солнечные лучи медленно подбирались к слюдяному окну. Еще несколько мгновений — и все еще затуманенный дымкой оконный проем вспыхнет заревом рассветного пламени, солнечный луч пронзит таинственный полумрак этой почти иноческой кельи, ударит в бледное лицо Матвея, заставит его невольно вздрогнуть и проснуться. Юноша с минуту станет вглядываться в разложенные кругом триоди и октоихи, пока наконец не вспомнит, почему он заснул здесь, а не на роскошном одре, занавешенном дорогой парчой. Но пока луч продолжает едва заметно ползти вверх по восточному фасаду боярского терема, и Матвей все еще спит...
Василий медленно переступает порог, делает несколько шагов в сторону сына: Матвей спит полусидя, положив голову на руки, сложенные на длинной скамье. Отороченный бобровым мехом рукав его домашнего кафтана свисает до пола, свечи на большом подсвечники аналоя догорели до конца, и видно: когда воск капал на дорогую одежду, тот уже дремал. Пожилой рыцарь вновь с неудовольствием отмечает про себя нарочитое презрение сына к дорогому сукну и в целом к тому внешнему лоску, которым он всегда стремился окружить его, делает несколько шагов по направлению к скамье и довольно бесцеремонно выдергивает Псалтирь из-под сыновней головы. «Батюшка? Здесь?» — в изумлении шепчет Матвей, вовсе не привыкший видеть отца в столь ранний час в своих покоях. Трепетно отряхивая одежды и приглаживая разметавшиеся во сне волосы, юноша становится на колени перед Василием и просит благословения.
Василий привычным жестом благословляет сына и дает ему поцеловать свою морщинистую руку:
— Вчера, сыне, я посылал сватов к Яхонтовым, — очень тихим голосом говорит он. Матвей прекрасно знает этот тон и манеру отца говорить едва слышно в тех случаях, когда тот не допускает и возможности возражения, и сердце его холодеет и медленно проваливается в какую-то пропасть, — сватать дочь их, Елену. — Вот он, тот долгожданный луч, который озаряет теперь лицо Матвея и невольно заставляет его отвернуть голову. — Они согласны.
Матвей подавленно молчит в течение нескольких минут, сосредоточенно изучая узор шелковой закладки, вложенной в Евангелие.
— Что ж ты не спросишь, когда свадьба? — поднимает брови отец.
Как бесчувственное эхо, механически повторяющее потерянный дальним путником звук, Матвей повторяет вслед за Василием:
— Когда же свадьба?
— Через три дни… — отвечает отец и, довольный эффектом, который произвел его небольшой монолог, выходит прочь.
— Елена Яхонтова, Я-хон-то-ва, — медленно произносит про себя Матвей.
***
Прошло три года. За это время тихо преставились к вечной жизни родители Матвея, и мирно протекала его супружеская жизнь. Но в скором времени в окрестностях Кашина стали распространяться слухи о приближении чумы. С каждым днем мор подступал все ближе и ближе. Беглецы, оставившие зараженные местности, искали прибежища у своих родных и близких, стучались в затворенные ставни и более взглядом, нежели звуками своих речей, умоляли сердобольных отворить им двери, дать ночлег. Жители Кашина почти всегда впускали пришельцев, и, если те упоминали два-три заветных дедовских имени, отказать им считалось почти невозможно. Хозяева с замиранием сердец слушали, как усталые путники, грея обмороженные пальцы о теплые края глиняных чаш, описывали страшные картины свирепого поветрия, и мало кто понимал, что на деле эти осиротелые путники распространяли вокруг себя очаги страшного заболевания…
…На третий месяц морового поветрия боярин Матвей Кожин овдовел.
Сорок суток провел вдовый боярин в посте и молитве, совершая милостыню в память о почившей супруге. Кончина Елены была неожиданна и легка: тогда, когда эпидемия уже почти закончилась, а в приходских церквях звучали благодарственные молебны и радостные песнопения, женщина почувствовала слабость и занемогла. На второй день она слегла, на третий — впала в забытье, еще несколько дней спустя ее не стало.
С первого часа болезни Матвей не отходил от постели умирающей и своей рукой прикрыл ее глаза в самый час кончины. Вот почему теперь, стоя у ее могилы, он испытывал не столько горечь от разлуки, сколько радость от сознания возможности встретиться позднее — в иное время и в ином месте. Тогда, когда смиренная спутница его юных дней сможет получить от своего мантийного супруга дорогие дары — не шелковые ленты и не парчовые сарафаны, не украшенный драгоценными камнями кокошник (этого и не искала никогда Елена!) — а бесценные иноческие молитвы о водворении молодой души в селениях праведных.
Совсем с другим чувством подходил Матвей к бесценной в его памяти могиле отца. Василий словно с того света сохранял какую-то загадочную власть над сыном, и множество самых разрозненных отцовских воспоминаний-упреков все еще преследовали его. «Долг каждого рыцаря — с оружием в руках служить своему государю, в готовности пролить свою кровь и, если это необходимо, пожертвовать жизнью ради Отчизны. Именно это делает тебя поистине достойным боярского звания и всех привилегий, связанных с ним», — эти и подобные им слова поминутно всплывали в сознании Матвея и становились своего рода препятствием, которое теперь предстояло ему преодолеть.
Стоя перед могилой Василия, юноша мысленно обратился к отцу: «Всё то время, что я рос и взрослел, ты напрасно говорил мне и себе, что я на тебя вовсе не похож. Действительно, я не отличался той богатырской силой, которая была свойственна тебе, не изъявлял ни малейшего желания вступить на воинское поприще и стать полководцем, отражать набеги крымских татар и проливать кровь в борьбе с врагами московского государства.
Однако в моих руках будет крест, а не меч, и я стану воином, который будет служить не московскому князю, новгородскому посаднику или литовскому сейму, а Самому Христу! Сослуживцами моими станут не видные представители знатных боярских родов, а смиренные молитвословцы, что придут однажды под сень Троицкого собора на левом берегу Волги...»
Так говорил юноша Матвей перед надгробием своего отца, ветер сыпал лепестки яблоневых соцветий на могилу, и тогда ему отчетливо стало ясно, что теперь отец его не только услышал и понял, но и — благословил...
ИСТОЧНИК:https://pravoslavie.ru/113577.html